(…)

Теория относительности

Трудно поверить, но еще 50 лет назад казалось, что плановая экономика — более прогрессивная экономическая система, чем капиталистический рынок. Способность правительства концентрировать огромные ресурсы на преодолении узких мест выглядела грозным инструментом. Неудивительно, что и вполне капиталистические экономисты, предлагая рецепты быстрого роста для развивающихся стран, упирали на государственные инвестиционные проекты.

Попытки пустить экономики третьего мира галопом провалились в 1960-е, а через 10 лет стало ясно, что все социалистические экономики испытывают трудности, еще в первой половине XX в. предсказанные австрийцами Людвигом Мизесом и Фридрихом Хайеком. В отсутствие свободного рынка решения плановых органов, куда инвестировать и что развивать, по мере усложнения структуры экономики и ослабления политических репрессий становились все менее эффективными. Всемирный крах плановых экономик подарил было надежду на победу одних и тех же капиталистических правил игры на всей планете, но следующее десятилетие развеяло эту иллюзию. Разные страны требовали разных реформ.

Одним из первых среди экономистов о решающем влиянии местных условий заговорил Джеффри Сакс, еще в начале 1990-х веривший, что к развитой капиталистической экономике ведет одна-единственная столбовая дорога. Сегодня от романтического максимализма бывшего советника президента Ельцина не осталось и следа. Один и тот же институт может играть положительную роль в одной стране и сдерживать развитие в другой. Шлейфер и его соавторы, которые до этого занимались в основном происхождением юридических систем и связанных с ними институтов, определяющих деловой климат в разных странах, предложили подход, который позволил бы сравнивать множество способов организовать капиталистическую экономику.

Каждой стране нужны подходящие институты, которые создавали бы правильные стимулы для экономических агентов. Но, даже если эти институты можно определить (там нужен один уровень защиты прав собственности, здесь — другой), главный вопрос состоит в том, что может обеспечить работу этих институтов. По большому счету все сводится к дилемме: или сильная центральная власть и беззащитные перед ней граждане, или слабая власть и граждане, беззащитные друг перед другом. Сильное государство обеспечит права собственности, то есть стимулы к экономическому развитию, но попутно, возможно, само ограбит граждан, отняв имущество, а то и жизнь. Угроза со стороны собственного правительства не пустой звук: из 110 млн репрессированных коммунистическими режимами 90% составили их собственные граждане. Поэтому главный вопрос новой сравнительной экономики состоит в том, как должно быть устроено общество, чтобы получился правильный баланс между двумя полюсами — диктатурой и анархией. Когда нет порядка, основную угрозу инвестициям и собственности граждан представляют другие граждане, богатые и сильные. Они способны захватить и подчинить институты, которые на бумаге выглядят вполне прилично: прикормить прокурора, застращать судью, подкупить мэра или налоговую.

То, что в неравном обществе основная угроза правам собственности исходит не от государства, а от владеющих им сильных граждан, — урок переходного периода. Это в 1990 г. казалось, что угроза собственности со стороны других граждан относится скорее ко временам Робина Гуда или Томаса Гоббса, который в XVII в. из отвращения к анархии («война всех против всех») прославлял абсолютную власть государства. Век спустя Александр Гамильтон и Джеймс Мэдисон, набрасывая конституцию будущих Соединенных Штатов, ограничили центральную власть с помощью механизмов федерализма. Еще через 200 лет эмпирические исследования лишь усложнили поиск оптимального соотношения между силой правительства и свободой граждан: курс на децентрализацию экономического планирования считается одним из главных слагаемых «китайского чуда». А российская спонтанная децентрализация 1990-х почему-то не дала правильных стимулов ни местным властям, ни фирмам.

В новой сравнительной экономике наилучшие институты для какой-то страны — это те, при которых общественные издержки (и опасность беспорядка, и опасность диктатуры) минимальны. Но откуда взяться оптимальным институтам? Шлейфер с коллегами указывают разные возможности. Иногда институты возникают как следствие политического спроса. Победа «прогрессивных» кандидатов в президенты США Теодора Рузвельта, Уильяма Тафта, Вудро Вильсона привела к значительному увеличению государственного регулирования: из «беспорядка», в котором крупные участники рынка могли манипулировать им как хотели, ситуация сместилась в сторону «диктатуры». Порядка стало больше, зато свободы конкурировать и пользоваться плодами конкуренции — меньше. Вместо «провалов рынка» появились «провалы государства»: нерегулируемый рынок более рискован, а регулируемый хуже учитывает информацию. Кризисы на таком рынке, возможно, встречаются реже, зато их масштаб может оказаться куда более внушительным.

Иногда институты появляются с подачи не широких масс, а узкой группы лоббистов. Лицензирование какой-либо деятельности и другие барьеры для входа в отрасль часто как раз результат усилия групп специальных интересов. Наконец, некоторые институты представляют собой результат компромисса между разными группами в элите. Сговор баронов с английским королем Иоанном Безземельным, который сохранил свою корону ценой принятия Великой хартии вольностей в XIII в., — пример того, как сиюминутное соглашение дает жизнь институту, на века определившему развитие страны.

Программа новой сравнительной экономики привлекает своей простотой. Казалось бы, бери две страны, один институт и сравнивай. Только простота эта кажущаяся: то, что выглядит так выпукло с высоты птичьего полета, распадается, как мозаика, на мелкие детали, когда приближаешься к картине. График, так ярко демонстрирующий необходимость поиска наилучшего соотношения между порядком и свободой, никак не помогает ответить на вопрос, как выглядит это самое лучшее соотношение для конкретной страны. Для таких исследований нужен не общий подход гения, а многолетняя работа рядовых солдат экономической науки. Увы, пехота пока не спешит подниматься в атаку.

ЗАО «ЭЛИТА»

Норт, получивший Нобелевскую премию за свои работы по экономической истории, провел на переднем крае науки, то есть там, где надо грызть конкретные данные, немало времени. Его первая известная работа была посвящена влиянию пиратства на развитие английской торговли в XVI-XVII вв., его самая известная работа, в соавторстве с Барри Вайнгастом, — кредитам английской короне при Стюартах. И та и другая требовали кропотливой работы с индивидуальными источниками. Но в зрелом возрасте и в маршальском по научным меркам звании Норт не устоял перед соблазном «большой теории». В ней нет марксистского разделения на базис, экономические отношения и политическую надстройку — у Норта политика и экономика неразделимы. Недаром, даже будучи одним из основателей новой институциональной экономики, Норт предпочитает говорить об организационных структурах, а не об институтах. Институты — вещь хотя и фундаментальная, но трудноуловимая. Другое дело — организационные структуры, которые обеспечивают взаимодействие людей: вот они, у всех на виду. Здесь — авторитарная личная диктатура, тут — диктатура массовой партии, ограниченная к тому же исторической независимостью провинций, там — демократия с сильными традициями патернализма…

В картине, которую рисует Норт, есть три основных способа устройства общества: первобытный, общество с ограниченным доступом и общество со свободным доступом. На нижней ступеньке развития в обществе царит хаос. Сильный всегда прав, а слабый всегда голоден. Общество с ограниченным доступом рождается тогда, когда посреди хаоса рождается элита. Она удерживает власть за счет ренты, образующейся благодаря отсутствию свободного входа. Рента используется элитой и для удержания власти, и для хорошей жизни. Политическое устройство в такой системе — это механизм создания и поддержания рент, экономическое — бизнес в условиях высоких входных барьеров: высокая маржа у тех, кто внутри. Главная сфера, к которой только элита имеет доступ, — создание и изменение организационных форм.

В обществах с открытым доступом ограничения на вход по природе своей временны. Такое устройство общества существует примерно в двух десятках стран (в России их обобщенно называют Западом), и именно они являются лидерами экономического развития. Способность продвинуться от ограниченного доступа к открытому и определила, по Норту, возможность перейти к современному экономическому росту.

Самое оригинальное место в теории Норта состоит в следующей гипотезе: ограниченный доступ (монополия в экономике, диктатура в политике) — вот естественное состояние общества. Для любого отклонения от этого устойчивого состояния нужны специальные усилия. Это вовсе не очевидно на первый взгляд. Что произойдет, если по мановению волшебной палочки исчезнут все структуры государства? По Норту — хаос, который быстро сменится диктатурой. Так в романе Уильяма Голдинга «Повелитель мух» дети, выброшенные на необитаемый остров, в считаные дни становятся иерархизированным обществом с ограниченным доступом. Так же и на совершенно свободном рынке, если эту свободу не защищать, может возникнуть монополия. В теории Норта демократия и свободный рынок — нечто, что противоречит естественному ходу вещей и инстинктивному поведению людей, что-то, что необходимо постоянно защищать. Страны, в которых это осознается, уходят от «естественного состояния» к демократии и рынку. (…)