Осудить Солженицына за имперскость – банально. Процитировать его антиукраинские высказывания – пошло. Лишний раз преклониться перед его диссидентством – скучно. Он в последние годы стал «Томасом Мором» России. Тот, как известно, молчал, то ли осуждая, то ли соглашаясь. Мор оказался на плахе. Солженицын, по понятным причинам, в новой России оказаться там не мог. Он регулярно получал свою дозу критики и ненависти, на которую – в силу статуса и возраста – не обращал внимания. Он остался «вещью в себе», и жизнь троице-лыковского отшельника (а именно в этой «городской деревеньке» возле престижного Крылатского жил патриарх) была похожа на жизнь отшельника вермонтского. Он говорил и был рупором, когда что-то было не по нему. И он молчал, годами отсиживаясь в своем отшельничестве, когда было вроде бы «его», но не совсем. Так было в Америке. Так было – судя по всему – в ельцинско-путинской России.

Судьба даровала Солженицыну пожить в России, чей политический образ должен был ему импонировать. Он жил последние 8 лет во «встающей с колен», и, думается, тамошние пропагандисты мечтали услышать от него славословия путинскому режиму. Официально не услышали – старик все равно оставался втайне чем-то недоволен, да и патриарший статус, кажется, мешал. Однако неофициальный посыл классика был ясен, и потому власти могли сказать: «Исаевич с нами!». Если они и выдавали желаемое за действительное, то уж точно были правы в другом утверждении: «Исаевич не против нас».

Да, он говорил про отделение Чечни, но это было в 1990-х, и от отчаяния, от бессилия видеть, как страна уходит во мрак новой бесконечной кавказской войны. Он был великорусским шовинистом и православным человеком, и мир мусульман был ему враждебен. Он собирался обустраивать Россию в славянском единстве, как новую Империю, народы которой обязаны принять православную доминанту и власть Москвы как объединяющей силы. Всем прочим народам экс-СССР давалась, по Солженицыну, свобода – но они обязаны были, с точки зрения классика, вечно «лизать пятки» России в порыве благодарности за долгую совместную жизнь. За ту самую жизнь, сталинский апофеоз которой он так клеймил в своих произведениях...

В 1990-х он вел телепрограмму, закрытую по причине умеренной критики власти с позиции все того же почвенничества, тогда и позже  изредка принимал награды и - все скреб пером в своем деревянном домике на окраине Москвы. О чем писал? Наверняка обо все тех же судьбах великой России, о несовместимости ее особого пути и мирового либерализма. О врагах в виде грузин и украинцев, забывших общую мать-империю. Старик был доволен признанием своего места в литературе и истории. Считал ли он, что нынешняя Россия идет правильным путем? Наверняка нет. Ведь это был не путь «по Солженицыну», а кем-то иным придуманный и разработанный путь. Привычка покритиковать, особенно с позиций классика, осталась, хотя патриарх понимал: бесполезно. 1990-е кончились, он остался живущим символом старых времен, полузабытым, почти ненужным. И Александр Исаевич порой сам напоминал о себе: Запад все-таки научил законам пиара, но тогда почти все его высказывания ложились «на руку» действующей власти.

 Александр Исаевич все писал и писал. Привычка.. Теперь у него остался архив, который, ясное дело, будут издавать частями: во-первых, престижно, а, значит, денежно, во-вторых, если в нем содержится критика путинской эпохи, эту часть отсепарируют и оставят до лучших времен. Рано еще издавать «Полное собрание» сочинений Последнего Классика.

 А сам титул «классика» теперь применить не к кому. Талантливый публицист, крупный почвенник-геополитик, отважный (в свое время) общественный деятель и посредственный писатель, лауреат политизированной Нобелевской премии по литературе, он ушел в небытие в самой середине эпохи «возрождения России». Он не увидит закат ее подпитываемой нефтью мощи, и будет с миром покоиться на Донском кладбище столицы, ставшем «кладбищем истинно русских людей» - здесь лежат уже и Деникин, и православный философ Ильин, и колчаковский генерал Каппель. С ними и разделит землю Александр Исаевич, окончательно перейдя в пантеон духов ХХ-го века. В который он вписал свой некогда яркий, но теперь уже очень затуманенный, след.