Наш ответ романтизму

 Но избежать банальности это задача искусства, а не науки; если объективная истина банальна, то она только подтверждает свою устойчивость. Задача избежать банальности в случае исторического анализа состоит в том, чтобы точнее понять уникальность момента, а не списывать его в архетипический сюжет. Для этого нужно основное внимание уделять содержанию момента, а не его форме.

До сих пор общей негласной конвенцией в политической историософии современности было “ясное как солнце” представление о том, что мир переходит “от Порядка к Хаосу”, в оптимистической редакции “от Порядка к Свободе”. Пороговыми событиями на этом пути, однозначно, были реальное падение СССР в 1991 году и символическое падение небоскребов Нью-Йорка 11.09.01. Интерпретация всего процесса в концепции “постмодерна” придавала ему прямо эсхатологический пафос, поскольку, в отличие от временной анархии, из эпохи “постмодерна” выхода нет, иначе он не “постмодерн”. “Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй” под названием Интернет, казалось, окончательно должно было похоронить последние остатки классической цивилизации и подтвердить самые худшие прогнозы новых апокалиптиков.

Однако по меркам человеческой жизни прошло уже слишком много времени, чтобы впредь цитировать “Конец Истории” образца 1990 года, тем более, что сам автор от него давно отрекся. Дело в том, что в самой “постмодерной” истории уже произошел один внутренний разрыв, сам факт и значение коего еще мало осмыслены. Это синкопа между эпохой 1990-х, действительно воплощающей тот самый пост-порядок, и эпохой 2000-х, когда ускоряющиеся процессы энтропии были как будто проигнорированы новым стремлением к порядку, раздражающим постмодернистских интеллектуалов своим откровенным безразличием к их апологии якобы торжествующего Постмодерна.

Разрыв этот идеально отразился в зеркальной смене идеологических режимов на полюсах постмодерного мира – в Москве и Вашингтоне. Если 1990-е в России – это Ельцин, то 2000-е – это Путин. Если 1990-е в США – Клинтон, то 2000-е – это Джорж Буш-младший. Ельцин и Клинтон мирились с Хаосом: один с грустью, другой с улыбкой. Путин и Буш отказались это делать: один умно, другой бездарно. Падение домов в Москве-1999 и Нью-Йорке-2001 симметрично свидетельствовало о том, что Хаос победил, что “дальше некуда”, но потом оказалось, что Порядок никуда не делся, и именно потому, что “дальше некуда”. Кто-то еще переводил Бодрийяра, а кто-то уже закрывал телеканалы, как будто этого Бодрийяра никогда и не было. Постмодерн, обещавший быть вечно, оказался циклом и История вновь разомкнулась в привычную синусоиду. Как можно определить эту новую эпоху, этот Пост-пост-модерн, отменяющий прежние приговоры, кажущиеся фатальными? Это самый сложный вопрос на этом пути. В любом случае 2000-е были не столько продолжением, сколько отрицанием 90-х, а преодоление Хаоса приводит к Порядку. Очевидно также, что своей конечной цели это преодоление еще не достигло и символического “падения домов” наоборот еще не состоялось, хотя большое видится на расстоянии и, возможно, точку необратимости Нового Порядка мы уже прошли.

Классицизм, романтизм и реализм составляют три этапа эпохи классического Модерна, идеально отражаясь на всех сферах человеческого бытия и предлагая нам три образа нашего поведения в современном мире. В постмодерную эпоху мы вращаемся между Сциллой “политического реализма” и Харибдой “политического романтизма”, в то время как выйти из этого узкого пролива в пространство элементарного порядка можно только в случае отказа от этих ложных альтернатив. Романтизм прав в том, что жаждет идеального, но неправ в оппозиции идеального любому данному порядку. Реализм прав в том, что порядок необходим, но неправ в отказе от поиска идеального. А классицизм, при всех своих издержках, не допускает этих крайностей, одновременно признавая необходимость Порядка и ценность Идеального. Таким путем мы открываем для себя феномен “политического классицизма”, теория и практика которого, разумеется, совсем не ограничена известной идеологией XVII века. Классицизм – это “византизм” Нового Времени, это система иерархических ценностей, позволяющих обществу если не строить рай на Земле, то, по меньшей мере, не допускать ада (по формуле В.Соловьева).

На первый взгляд политический классицизм может показаться лишь философским отражением централизованного этатизма, в крайнем случае – империализма. Этот взгляд прав в той степени, в которой еще скользит по поверхности. Сильное централизованное государство, способное, в первую очередь, обеспечить безопасность своих граждан, действительно является фундаментальной ценностью политического классицизма. Но из этого не следует, что его антропологические основания безысходно пессимистичны, как это могло быть у Гоббса.

Политический классицизм сегодня – это отказ от крайностей “романтической” безответственности оппозиционеров и “реалистического” утилитаризма карьеристов. Главный порок сегодняшнего дня состоит в том, что если Россия как страна вышла из переходного периода со всеми его издержками, то ее политический класс до сих пор полон либо неадекватными авантюристами, либо циничными прагматиками. Между тем, “политика как призвание и профессия” (Макс Вебер) требует колоссального осознания собственной ответственности и приверженности четко сформулированным ценностям. В противном случае политика действительно является только “грязным делом”, не достойным никакого уважения. До тех пор, пока эти слова будут вызывать улыбку у нашего политического класса, между его потребностями и потребностями государства будет пропасть, неизбежно расширяющаяся до полного падения последнего. В то же время, в России существует своя традиция “политического классицизма”, идеологической формулой которого является либеральный консерватизм, который de facto стал господствующей идеологией современной Российской Федерации. Либеральный консерватизм, коллективным манифестом которого были знаменитые “Вехи” 1909 года, избегает крайностей и абсорбирует романтиков, для которых всегда есть “запасной вариант” в виде неоконсерватизма, то есть стратегии “неоконов”, время от времени обнаруживающей большую адекватность, когда требуется “исключительное решение”. В этом смысле неоконсервативная стратегия позволяет политическому классицизму, наученному горьким опытом последних столетий, предотвращать прежние поражения.

Стабильность, но не стагнация; Развитие, но не революция; Прорыв, но не разрыв, – вот ключевые императивы и дистинкции либерально-консервативного подхода. И именно этот подход необходим в эпоху установления Нового Порядка. Возвращаясь к классике, “отматывая пленку назад”, нам приходится встречать на пути двух монстров в виде авантюрного романтизма и циничного реализма, но окончательный выход из Постмодерна может наступить только с актуализацией политического наследия Большого стиля. И сегодня, когда Западная Европа в виде либерально-скулярного ЕС сама отказалась от собственной идентичности, а в Америке победил радикальный “демократ” Обама, только Россия остается последним оплотом политического классицизма, что, в общем, и не удивительно, если вспомнить ее историософское наследие. Режим Обамы не наследует Буша, а режим Медведева прямо продолжает Путина. Из этого, конечно, не следует, что на Западе рано или поздно не произойдет крутого поворота в эту же сторону, но “десятые годы” XXI века мы встречаем именно в такой диспозиции. И на этой границе времен необходимый “response”, пользуясь категорией Коллингвуда и Тойнби, это – политический классицизм.